Прыжок в темноту - Страница 68

– Ничего такого не будет…

– Мне вот здесь конфликты с законом, – Ханокян провел ребром ладони по горлу. – Я спать не могу ночами, вздрагиваю от каждого шороха на лестнице. Все, кажется, явятся менты. Отвезут в кандей, выкрутят яйца и заставят вспомнить имена всех пациентов. У меня нет денег на взятки следователям. Грошей едва хватает, чтобы клеить на лапу местного участкового. Так, сую ему мелочь. И меня не трогают. Когда-нибудь эта лафа кончиться. Наконец, мне жалко губить человека.

– Мне он нужен.

– Черт бы тебя побрал, – Ханокян так резко поднялся на ноги, что упала табуретка. – Я армянин, я все объясняю тебя, блин, по-русски. Даже без акцента. Но почему-то не доходит. Ты самый упертый человек во всем этом поганом городе. У него разойдутся швы, начнется кровотечение, которое своими силами не остановить. Он умрет у тебя на руках или в больнице. Я так крепко сяду на нары, что меня с зоны трактором не вытащить. И до тебя доберутся.

*******

Гребнев минуту помолчал. Он разглядывал манжету своей светло голубой рубашки, на которую попала капелька кетчупа. Ясно, пятно не отстирать. Жалко рубашку, совсем новая.

– Ты был и остаешься великим гуманистом нашего времени, – сказал Гребнев. – Черт побери, еще полчаса назад я думал, что люди, у которых есть совесть, начисто перевелись. Их просто нет в Москве. Ни одного человека. Оказывается, живут такие люди. Приятная неожиданность.

Он тоже поднялся со стула, полез в карман пиджака, вытащил толстую стопку бумажных денег, перетянутую резинкой. Повертев деньги в руках, протянул их врачу. Ханокян нахмурился, покусал нижнюю губу, изображая на своей роже то ли сомнения, то ли душевные муки, которых он никогда в жизни не испытывал. Снял резинку, пересчитал доллары и, облизнувшись, опустил их в глубокий карман пижамных штанов. Конечно, Гребнев всегда оставался крутым и щедрым человеком, но на этот раз самого себя переплюнул.

– Ты наследство получил? Или грохнул кого-то из банкиров?

– Наследство. Как раз на днях моя богатая бабушка врезала дуба. Отписала мне вышитое крестиком полотенце, свой чепчик и эту мелочь.

– Я отработаю, – промямлил Ханокян.

– Носильные вещи моего друга в его сумке. Перед отъездом накачай его какой-нибудь хренотой. Обезболивающими препаратами… Не знаю чем. Нужно, чтобы какое-то время, он хорошо себя чувствовал.

– Нет необходимости. Если откроется кровотечение, поможет только хирург. А чувствует он себя сносно.

– Теперь я должен с ним поговорить.

Гребнев вышел в коридор, открыл дверь соседней комнаты, переступив порог, поморщился от неприятных запахов, насквозь пропитавших эту конуру. Рамзан, одетый в нательную рубаху второй свежести с завязками на груди, лежал на койке, отвернувшись к стене.

– Я слышал ваш разговор, – сказала он, не поворачивая головы. Голос звучал слабо, было видно, как на шее пульсировала синяя жилка. – Вот же проклятая жизнь. В кое-то веки раз приехал в Москву, пошел в ресторан. А там сидят эти вонючие фашисты, которым кавказцы почему-то не нравятся. У меня с собой не было даже ствола. Мать их… Пырнули ножом в тамбуре возле туалета.

– Ничего страшного, – успокоил Гребнев. – Ты оставался в сознании, сунул в лапу гардеробщику. Позвонил мне, а не в «скорую помощь». Мой врач тебя заштопал. Так что, дела ниши не так уж плохи.

Он присел на стул, ногой отодвинул под кровать судно. Рамзан Вахаев повернул голову. Выглядел он неважно, лицо желтое, как у древнего старика, нос заострился, а глаза потухли.

– Я опасаюсь только одного. Что наш отец Владимир снюхался с фээсбэшниками. Это всего лишь версия, предположение. Которое нужно проверить. Впрочем, все меры безопасности приняты.

– Это хорошо, – кивнул Рамзан. – С тобой легко работать. Напрасно я приехал в Москву. Хотелось несколько дней пожить, как человек. И вот я в этой помойке с дыркой в боку.

– Брось. Не переживай. Скоро ты отсюда съедешь.

Гребнев протянув руку, приподнял край рубахи, осмотрел рану на правом боку. Рана ему не понравилась. Держится отек, есть небольшое нагноение.

– Все почти зажило, – улыбнулся Гребнев. – Зеленку жалко тратить на эту жалкую царапину. Игра закончится в нашу пользу. Ты не веришь мне?

– Верю.

Гребнев поднялся, проверил, плотно ли закрыта дверь и, вернувшись к кровати, что-то горячо зашептал в ухо Вахаева.

Глава двадцать третья

Астраханская область, хутор Воловика. 4 сентября.

Вертолет дал три круга по периметру хутора, пошел на четвертый заход, включив прожектор. Видимо, командир корабля не решался дать команду на посадку, пока своими глазами во всех деталях не рассмотрит место, где предстоит приземлиться машине, не оценит ситуацию. Световой круг прожектора шарил по земле, вырывал из темноты ночи полуразрушенный дом с обвалившейся крышей, обгоревшие остовы автомобилей, руины какого-то сарая, посередине двора зияла воронка. Глубокое отверстие в земле неправильной формы, все, что осталось от колодца. Недавно тут догорел большой пожар, огня уже не было, но над руинами еще плавал прозрачный дым, кое-где светились оранжевые угольки.

Два мужика сидели у едва тлеющего костра, неподалеку кто-то от них на грязно сером матрасе лежал раненый или убитый человек, закрытый бардовой тряпкой. Когда вертолет заходил на пятый круг, человек на матрасе вдруг приподнялся и стал оживленно жестикулировать. Майор ФСБ Иван Ильич Федосеев, тот самый, что полутора суток назад возле заброшенного элеватора передал машину, оружие и документы землемеров Колчину и Решкину, не отрывался от иллюминатора. В бинокль он разглядывал разрушения, царящие внизу, силился представить картину того, что происходило здесь несколько часов назад, но не смог, подвело воображение. Федосееву казалось, что на хутор, сбившись с курса, залетел штурмовик, выполнявший учебные стрельбы и бомбометание. Отстрелявшись и отбомбившись, боевая машина ушла на аэродром. Федосеев поднялся со скамьи, прошел в кабину пилотов и махнул рукой командиру экипажа, мол, приземляйся, хватит круги нарезать.